Не секрет, что большинство врачей — то есть настоящих врачей, а не психиатров — всегда считало, и до сих пор считает, что душевнобольные на самом деле не больны, что душевные болезни — не настоящие болезни и что психиатры — не настоящие врачи. Конечно, "настоящие врачи" высказывают такие вещи лишь иронически, в шутку; но многое из того, что я писал о душевных болезнях и психиатрии, аналогично мнению, которого всегда придерживались специалисты по внутренним болезням и хирурги. Однако когда я, будучи профессором психиатрии в медицинском институте, отверг идею о существовании болезней разума или души — не говоря уж об ужасных "душевных" болезнях, которые постигают целые нации, общества, культуры или все человечество, — и вернулся к определению болезни как телесного, материального феномена, люди начали проявлять к этому немалый интерес. Коротко говоря, мое утверждение, что душевная болезнь — это внутренне противоречивая фикция, аналогично утверждению, что монотеистический тринитарный Бог — это внутренне противоречивая фикция.

Столь же поразительна вторая параллель между антитринитарианством и моей критикой психиатрии. Что вдохновляло критиков и критику во времена раннего протестантизма? Мошенничество и насилие, обман и принуждение, которыми была проникнута жизнь католического духовенства и римско-католической церкви. Другими словами, протестанты — и это важно, что их называли именно так, — протестовали против двух вещей: индульгенций и инквизиции. Первые символизировали мошенничество, вторые — преследования, и то и другое практиковалось, разумеется, во имя Бога. Реформаторы утверждали, что покупка индульгенций не гарантирует спасения и что слово Божье не может и не должно распространяться силой.

Что вдохновляло меня в моей критике психиатрии? Опять-таки мошенничество и насилие, обман и принуждение, которыми проникнута психиатрическая практика. Я утверждаю, что приличной и достойной ("душевно здоровой") жизни нельзя гарантировать, покупая (или получая каким-либо иным образом) психиатрическое "лечение", потому что проблемы, создаваемые жизнью, — это не болезни, которые можно "излечить" лекарствами, или электричеством, или психотерапией (§7аБ7, 1978). Кроме того, я утверждаю, что психиатрические вмешательства против воли пациента — это не лечение, а принуждение, и настаиваю, чтобы психиатры отказались от таких методов (§7аБ7, 1963, 1977). Тем не менее, хотя я и осуждаю "терапевтическое" изнасилование пациента психиатром, я защищаю законность психиатрического взаимодействия между двумя взрослыми людьми по их обоюдному согласию — не потому, что "психиатрическая помощь" обязательно принесет пользу пациенту (хотя это и возможно), — а потому, что ограничение права человека на оказание или получение такой помощи, как и ограничение его права на оказание или получение религиозной помощи, представляет собой грубое нарушение неотъемлемых прав человека.

Эти параллели между религией и психиатрией, между использованием мошенничества и силы во имя Бога и во имя Душевного Здоровья, возвращают нас к проблеме неограниченной власти и механизмов ее ограничения. Неограниченная власть церкви покоилась на двух устоях: Боге, великом законодателе, оправдывающем своим именем использование любых средств, и Государстве, верховном средоточии власти, располагающем средствами карать отступников. Когда эти две силы объединились, результатом стала тотальная власть, целиком принадлежащая тоталитарной системе. Подобные же соображения относятся и к Духовному Здоровью, великому законодателю нынешнего времени, и его союзу с Государством. Благодаря этой исторической параллели у нас нет необходимости изобретать новый механизм ограничения власти этого нового союза между психиатрией и государством.