Внезапно появился Будда, душа глубокой чувствительности, измученная поиском последних причин. Едва родившись, он уже казался подавленным тяжестью, я не знаю скольких, существований и обуреваем жаждой высшего покоя. Утомление Брахманов, прекративших действовать в застойном мире, во сто крат увеличилось у него из-за нового чувства: огромной жалостью ко всем людям и желанием вырвать их из страдания. В порыве возвышенного благородства он хотел найти спасение для всех. Но его мудрость не соответствовала величию его души, а его смелость была не на высоте его мечты. Незавершенное посвящение вынуждало его видеть дневной мир в самом черном цвете. Из-за этого он хотел понять лишь страдание и зло. Ни Бог, ни универсум, ни душа, ни любовь, ни красота не находили пощады в его глазах. Он мечтал навсегда поглотить этих творцов иллюзий и страдания в пучине своей Нирваны. Несмотря на чрезмерную суровость его нравственного учения, и хотя сострадание, которое он проповедовал, устанавливало между людьми связь всеобщего братства, все же его творение было особенно негативным и разлагающим. Это доказано историей буддизма. В социальном и в художественном плане он не создал ничего плодотворного. Там, где он воцарялся целиком, он порождал пассивность, безразличие и отсутствие смелости. Народы, находящиеся под буддистским влиянием, продолжают оставаться в состоянии стагнации. Те, которые, как Япония, развернули удивительную активность, достигли этого на основе инстинктов и принципов, противоположных буддизму. Однако Будда достоин большого уважения, поскольку сыграл важную роль. Он обнародовал учение о реинкарнации, которое до него оставалось тайной брахманов. Через него оно распространилось вне Индии и вошло в сознание всех. Хотя и отталкиваемое официально или скрываемое большинством религий, в истории человеческого духа оно не переставало играть роль живучего фермента. Однако то, что для Будды было поводом ограничить себя и умереть, для душ более энергичных и для рас более сильных стало поводом для самоутверждения и жизни.

В самом деле, какой другой темп, и какой другой оттенок приобрела идея о множестве жизней у арийцев или даже у семитов, которые ее восприняли! Происходило ли это на берегах Нила, в Элевсине или в Александрии, шла ли речь о последователях Гермеса, Эмпедокла, Пифагора или Платона, повсюду эта идея принимала героический характер. Это больше не роковой путь Будды, а благородное восхождение к свету.

Индия держит ключи от прошлого, но она не имеет их от будущего; это Эпиметей народов, но не их Прометей.

Она заснула в своей мечте. Напротив, посвященный арий привнес в идею о множестве существований ту потребность в действии и бесконечном развитии, которая горела в его сердце подобно неукротимому пламени Агни. Он знает, что человек владеет лишь землей, которую он орошает своим потом и кровью, что он достигает лишь неба, к которому он стремится всей своей душой. Он знает, что универсум — это чудовищная трагедия, но что победа придет к верующим и сражающимся. Сама борьба была для него удовольствием и болью, неким стимулом. Он включает в цену высших радостей любовь, красоту и созерцание. Он верит как в будущее земли, так и в будущее неба. Последовательные существования из-за их разнообразия его не страшат. Он знает, что небо скрывает в своей лазури бесчисленные сражения, но также и неведомое блаженство. Космические путешествия обещают ему еще больше чудес, чем земные. Наконец, он верит, вместе с Христом и его Глаголом, в конечную победу над злом и смертью, в преображение земли и человечества, в конец времен после полного схождения Духа в плоть. Старый буддизм и современный пессимизм утверждают, что всякое желание, всякая форма, всякая жизнь, всякое сознание являются злом и что единственное убежище — это тотальная бессознательность. Их блаженство является чисто негативным. Арий рассматривает утомление от жизни как разновидность малодушия. Он верит в активное блаженство в процессе развития своего желания, как в суверенную плодотворность любви и жертвоприношения. Для него эфемерные формы суть предвестники божественного. Следовательно он верит в возможность действия и творчества во времени вместе с осознанием Вечного, Подвергаясь испытаниям и жизненным невзгодам, он чувствует, что его душа подобна кораблю, стремящегося уцелеть во время шторма. Единственный отдых — это божественное спокойствие, к которому он стремится. Словом, в понимании ария исчезновение видимого универсума, то, что индус называет сном Брахмы, было лишь невыразимой мечтой, молчанием Глагола, сосредоточившегося в самом себе для того, чтобы слушать пение своих глубинных гармоний вместе с мириадами душ и приготовиться к новому творению.