Если сказать одним словом, Аполлон — это статический Бог Откровения, а Дионис — динамический Бог Эволюции. Их столкновения, конфликты и временные альянсы определяют историю греческой души с эзотерической точки зрения.

Эта история имеет три этапа: первобытный орфизм, Элевсинские мистерии и трагедия Афин. Эти три светлых момента каждый раз показывают нам победу аполлонического принципа над принципом дионисийским, и последующее примирение соперников. Предоставленный самому себе, Дионис дает волю страстям, затерявшимся в бесконечности, но, под воздействием Аполлона проявляет очарование и чудесные силы. Греция обозначила, следовательно, это уникальное событие материи, когда космические силы в их неравной борьбе с другими народами, достигли совершенного равновесия и определенного их гармонического объединения. Соглашение Аполлона и Диониса является шедевром эллинской религии и тайной священной Греции*****.

Вот таким образом нам представлялась искаженная и спутанная в затянутом клубке сила наиболее мистеризированного во Вселенной гордиева узла греческого духа. Но у меня нет меча Александра, чтобы разрубить его! Попытаюсь распутать, по крайней мере, несколько его нитей. Как и в видимую нам Грецию, постараемся проникнуть в Грецию, которая для нас невидима. После быстрого взгляда на полихромный фасад храма, сверкающий статуями и трофеями, мы войдем в сам храм. Возможно, там мы увидим силы распорядительницы чудес, которой мы восхищались снаружи.

* У Э.Шюре зачастую происходит смешение персонажей греческой и римской мифологий. В данном переводе используются топько греческие имена. — Прим. ред.

** См. этюд Ренана о Религиях античности в его Essais d'Histoire religieuse (Очерки религиозной истории) и Philophie de l'art en Grece (Философия искусства в Греции) Тэна.

*** В частности, четыре трактата: Об Исиде и Осирисе, О «Е» в Дельфах, О том, что Пифия не прорицает более стихами, и о Храмах, в которых предсказания прекратились.

**** Лучшее описание Элевсинских мистерий я почерпнул не из рассказа о личном посвящении, данном ученикам Эвмолпа, а из описаний известных ежегодных храмовых праздников, найденных в Simbolique (Символическое) Кройцера, переведенном и аргументированном Гиньо под названием Religions d'antiquite (Религии античности). — См. также замечательную работу Фукара Recherches sur l'origine et la nature des Mysteres d'Eleusis (Исследования истоков и сущности Элевсинских Мистерий), 1895, и замечательный этюд о «Раскопках в Элевсине» (Ш.Дьелю в его Excursions d'Eleusis (Элевсинских экскурсах). — Находим живое описание Дельф и Элевсина в новой и привлекательной книге Андрэ Боньера Le Sourire d'Athena (Улыбка Афины).

***** Необходимо отдать должное тому, кто открыл трансцендентное значение Аполлона и Диониса для греческой эстетики. Сама Греция, настолько сильно показавшая ее в мифах и реализовавшая в Мистериях, не выразила однако ее устами философов. Быть может, она ее не сформулировала, потому, что жила ею. Что касается современников, то никто о ней не догадывается. Только Ницше разгадал ее в своем гениальном труде «Рождение трагедии из духа музыки». Обозначив во всей греческой литературе разительный антагонизм между апполлонистическим и дионисийским элементами он характеризует первые как феномен мечты, а вторые — как феномен упоения. Приятны грезы красивых снов; упоение вызывает нечто вроде слияния души с душой существ и элементов. По этой причине Ницше называет Аполлона принципом индивидуализации, благородной человеческой индивидуальностью, а Диониса — принципом идентификации с природой, возвращения к Великому Всему. С этой глубинной точки зрения он производит новую и яркую дедукцию, сначала в контрасте между созерцательной безмятежностью эпических сказителей и буйной страстью греческих лириков, и, затем, в примитивной природе дифирамба и в истоках трагедии, где эти два принципа утверждаются и синтезируются. В итоге Ницше прекрасно охарактеризовал психо-физиолозические результаты силы аполлонической и силы дионисийской и показал их контрудар в греческом искусстве. Но его склад ума и философия не позволили ему подняться до космической силы, в которой аполлоническая мечта и дионисийский энтузиазм являются только рефлексирующей действительностью. Так как он не признавал существования духовного мира выше мира физического, виденье аполлонийских архетипов может быть для него только поэтической галюцинацией, а дионисийский экстаз — только возвращением в небытие или к бессознательности стихий. Под раздраженной сетчаткой философии Шопенгауэра, свет Аполлона и страсть Диониса превращаются в черное пятно пессимизма. Это только совершает открытие более замечательное. Нужна была особо обостренная интуиция, чтобы возвыситься до Мистерий и приподнять краешек их вуали, без знания эзотерической традиции и полной иллюминации.