Это необычное выступление отражает глубокое экзистенциальное видение Ролло Мэя, который напоминает нам, что работа психотерапевта — это раскрытие души, а не техника. Научиться можно многому, но то, почему мы этому учимся, коренится в душе. Начать, как начал Ролло Мэй, с того, чтобы воззвать к мертвым, на мой взгляд, вполне уместно, потому что всякая традиция должна иметь своих основоположников. Говорить об эволюции в какой-то области означает не просто рассматривать ее историю и ее идеи, но и вспоминать ее легенды.

По существу, может быть, именно ради этого многие пришли сюда — чтобы увидеть на трибуне этой конференции нас, ненормальных стариков и старух, посмотреть, как мы выглядим, услышать наши голоса, а не только читать в книгах слова, которые мы написали. Наше присутствие здесь — это часть традиции и легенды. Ролло напомнил нам, что наши предшественники с нами — как источник вдохновения и как наше достояние. Мы не бросаем накопленного достояния по мере того, как развивается наша область. Традиция идет из прошлого, мы возвращаемся назад, чтобы прильнуть к ней и пополнить свои силы, — возвращаемся к Фрейду, к Юнгу, к Адлеру, к тем, чей дух вызывал Ролло Мэй.

Из того, что вы говорили, Ролло, я понял, что когда мы изучаем эволюцию психотерапии, мы должны возвращаться назад. Этот взгляд назад соответствует давней идее Возрождения — чтобы двигаться вперед, нужно смотреть назад. Почему? Потому что это достояние отягощает и в то же время питает нас. Это достояние дает нам модели и примеры для подражания, которые не позволяют нам сбиться с пути.

Вы также напомнили нам, что такое в действительности психотерапия, и я подумал, что само это слово помогает нам это понять. Корень греческого слова "терапия" означает служение или священнодействие у алтаря. Алтарь, которому служим мы, психотерапевты, по-прежнему остается алтарем гуманизма, который сегодня некоторые называют "светским гуманизмом" — термин довольно точный. Греческая идея терапии, однако, означала служение у алтаря богов, служение чему-то невидимому — присутствующему в мире, но невидимому, не личным взаимоотношениям, не гуманизму. И я думаю, что это обращение к покойным в каком-то смысле напоминает нам, что работа психотерапевта есть служение невидимой части души — тем существующим в ней си-

297

лам, которые не могут быть четко очерчены и определены, но ощущаются на каждом сеансе психотерапии.

Позвольте мне связать это понятие терапии с другой частью выступления Ролло Мэя, где говорится о Ницше и о том, что "Бог умер", — о представлении, которое доминировало в нашей культуре, особенно в теологии, последние 50 лет — после Холокоста*. Интересно, как соотносятся между собой психотерапия и "Бог умер" Ницше. Не занимаемся ли мы ею в опустевшем мире, лишенном богов? И как можно заниматься ею, если нет богов? Мне кажется, что Ницше, возможно, был прав. Бог умер в одном смысле: прежний Бог (которого феминистки называют "патриархальным") уже не так заметен. Но сейчас происходит мощное возрождение греческой мифологии и растет новый интерес к мифам. Возрождение сказок и историй, образов языческих богов и богинь говорит о том, что единый Бог, возможно, и умер, как сказал Ницше, но прежние боги, может быть, не окончательно мертвы. Может быть, мы все еще участвуем в этой древней борьбе между тем, что когда-то называли христианством, и язычеством, между единобожием и многобожием, и боги все еще где-то поблизости от нас. Но независимо от того, единый это Бог или боги, я не считаю, что психотерапией можно заниматься в безвоздушном пространстве, всего лишь открывая новые определения человеческого "я" и новые подходы к личным взаимоотношениям, вмешательствам, переносам, фреймам, исцелениям, приспособлениям и так далее. В безвоздушном пространстве, оставшемся после вытеснения Бога, психотерапия становится тем, что критики называют светским гуманизмом и что, безусловно, не есть тот глубокий и прекрасный экзистенциализм, которому Ролло Мэй посвятил свою долгую и важную деятельность, представляющую для всех в этой области огромную ценность.