Мы с женой решили посвятить себя такому эксперименту. Девочку мы поселили в своем доме, целиком приспособив его для нужд этого ребенка — как мы их понимали. Успех эксперимента превзошел наши ожидания. Через полтора года девочка начала общаться и говорить, хотя и оставалась еще несколько лет очень беспокойной. Прожив в таком окружении три года, она смогла начать учиться по обычной программе. Медленно, но верно она продвигалась вперед. К несчастью, эксперимент пришлось прервать преждевременно из-за вторжения Гитлера в Австрию. Девочка смогла бы достичь полного выздоровления, если бы была возможность продолжить ее лечение, сопровождаемое хорошим руководством в пору ее взросления. Тем не менее, у девочки проявились серьезные художественные способности, кульминацией которых были выставки ее работ в Нью-Йорке, куда она вернулась после аннексии Австрии. С тех пор и до настоящего времени она живет вполне удовлетворительной, хотя и не полностью самостоятельной жизнью.

Вскоре после репатриации этой девочки в США меня более года продержали в заключении в немецком концлагере. Пережитое мной, которое я описывал в некоторых своих работах, еще больше, чем пребывание в нашем доме этого ребенка, убедило меня, насколько же сильно может изменить личность та среда, в которую целиком помещен человек: та, что мы создавали у нас дома для девочки — в лучшую сторону, а та, что была создана нацистами в концлагерях — в худшую. Создание специально разработанной среды, помогающей излечению детей с серьезными расстройствами, то есть позитивной перестройке структуры их личности, позволяет добиться того, что раньше даже лучшими специалистами считалось невозможным.

14

Точно так же и среда, созданная для разрушения изначально здоровой личности, успешно достигает этой дьявольской цели.

В 1944 году, через пять лет после того, как мне посчастливилось снова начать преподавание в Чикагском университете, меня попросили заняться выработкой новой концепции и реорганизацией работы университетской Ортогенической школы, с тем чтобы она могла служить интересам тех детей, психика которых имела столь сильные расстройства, что все предыдущие терапевтические попытки оканчивались неудачами и таких детей объявляли неизлечимыми. Мне доверили это дело потому, что у меня уже был описанный выше венский опыт реабилитации аутичного ребенка. К тому времени детский аутизм уже был описан и классифицирован. Задача была не из легких, так как обустройство заведения на 30 детей, каким была Школа в то время, а тем более на 40—50, каким она вскоре стала, было совершенно иным проектом, чем переоборудование относительно вместительного частного жилого дома для реабилитации одного или двух детей-шизофреников. И все же я старался сделать все, что мог, используя при этом свой личный опыт того, какое терапевтическое окружение способно помочь реабилитации детей, страдающих, как я теперь уже знал, детским аутизмом.

Из моего опыта общения с той девочкой я знал, из чего должно состоять такое окружение, какими качествами характеризоваться, на каких идеях основываться — и от чего оно должно быть абсолютно свободно. Особенно в отношении последнего мне пригодились уроки, полученные в немецком концентрационном лагере, где я мог и наблюдать со стороны, и убеждаться на собственном опыте, какие факторы окружения более всего разрушительны для личности и ведут к ее распаду. Тесное продолжительное общение с аутичной девочкой мне также помогло разобраться во всем. Благодаря этому общению я начал понимать, что же было тем разрушительным началом в ее жизни, которое не давало ее личности развиваться, пока она не поселилась на несколько лет с нами. Оглядываясь назад, я был потрясен схожестью ранних деструктивных переживаний этой девочки, приведших ее к аутизму, с тем, что разрушает личность узников в концентрационных лагерях.